Сидя в своей засаде, мы чувствуем, что необходимо на что-то решиться. Дожидаться, пока Зося и Стась вдосталь насытятся беседой, значит — упустить драгоценное время. А нам ведь необходимо заняться исправлением ошибок, допущенных во время вчерашнего маршрута.
Петровский, не говоря ни слова, шумно раздвигает кусты и во весь свой гигантский рост неожиданно предстает перед ошеломленной парочкой.
Вслед за ним выползаю я.
Стараясь быть как можно галантнее, он приступает непосредственно к объяснениям, перемежая свою русскую речь отдельными польскими словами.
— Пше прашам, панове. Прошу вас не мувитьни звука. Сохраните полное спокойствие. Вшистко едно вам отсюда не удрать. Мы — не бандиты, як то по-польски… не разбойники. Мы — большевики.
Стась и Зося, бледные и перепуганные, неподвижно смотрят на нас, вероятно, похожих на обычно изображаемых персонажей с дико всклокоченными бородами (не хватает только кинжалов в зубах).
— И так, нех пан бендзе ласков (не будет ли любезен пан) сообщить, где мы находимся, — продолжает Петровский, обращаясь к парню, к которому постепенно возвращается дар речи.
— А не скажет ли пан, как нам добраться скорее до своих и где находится сейчас линия фронта?
— В двадцати верстах от Калиша, — следует ответ.
Стась и молчаливая до сих пор Зося наперебой стараются нам растолковать, как и куда нам следует сейчас идти.
Парень отдает великодушно свой кисет с табаком и долго пожимает нам руки.
Девушка быстрым движением вынимает из-за пазухи носовой платочек, развязывает узелочек и застенчиво протягивает нам смятую кредитку.
Стась, не желая оставаться в долгу перед невестой, вытряхивает в могучую пятерню Петровского содержимое своего кошелька.
Мы торопливо прощаемся с новыми друзьями.
Петровский на всякий случай просит их ниц (никому) не мувить о москалях-большевиках, потому это… Тут он делает выразительный жест, понятный без слов.
Обогнув деревушку, снова шагаем вдоль обочин, растроганные несколько необычайной в этих краях встречей.
В темноте скирды неубранного хлеба встают пугающими громадами. Августовская прохлада дает себя чувствовать. Одеты мы не по сезону. Особенно ненадежна наша кустарная обувь работы Грознова, выдержавшая только одну ночь пути.
Шли мы до тех пор, пока не показалось на небе зарево восходящего солнца. Нашли скирду, взобрались наверх, так же, как и накануне, вырыли яму и легли спать.
Правда, на этот раз я долго не мог заснуть: запас хлеба был съеден, мне зверски хотелось есть.
— Ну, Петька, как чувствуешь себя? — спросил меня днем Петровский.
— Ничего, только жрать хочется.
— Ну, брат, терпи, не раскисай, сегодня попытаемся найти съестного.
В мечтах о еде лежим до наступления темноты. Подымаемся и расправляем затекшие члены. Вдруг Петровский быстро пригибает меня к соломе и сам тоже ложится.
— Сюда идут… — шепчет он мне.
Проходит минут двадцать. Мы не решаемся выглянуть, но все считаем, что беда миновала.
Неожиданно слышатся голоса. Совсем близко.
Мы не понимаем, о чем говорят внизу.
— Очевидно, деревня близко, — говорю я шепотом Петровскому.
Прислушиваемся. Внизу как будто никого нет, но странно непонятно пахнет гарью.
На небе появляется звездочка.
Голод клонит к дремоте. Если смотреть далеко в небо, на звездочку, она начинает подмигивать. К глазу тянется от нее золотая нить. От глаза до звезды— весь безбрежный мир.
Чувствуешь себя легким и прозрачным, вот-вот сольешься с эфиром и взлетишь высоко.
Петровский вдруг резко вскрикивает, забывая о всякой предосторожности:
— Петька, глянь, снизу дым валит!
Мы перегибаемся через край стога: у подножья его весело полыхает пламя.
— Кубарем с другой стороны! — кричу я Петровскому и стремглав скатываюсь вниз.
На меня налетает Петровский, перекатывается через меня, и начинается бешеная гонка. Сердце готово выпрыгнуть из груди, в ушах — звон, в глазах — искры.
Мы бежим, как одержимые, лишь бы скорее уйти от этого факела в поле.
Я больше не могу поспевать за Петровским и падаю на землю. Он пробегает несколько шагов по инерции и возвращается ко мне.
Мы теряемся в догадках: почему подожгли солому? Потому ли, что за нами проследили и решили нас сжечь живьем, или поджог был вызван причинами, не имеющими никакой связи с нами?
Мы склонны были принять последнюю версию. Если имелось в виду выкурить нас, то зачем понадобилось поспешно бежать после этого?
Вероятно, раздоры между двумя дворами зашли так далеко, что одна сторона решилась отомстить таким необычайным способом. Случаю угодно было толкнуть нас на ночлег именно на этой скирде.
Отдышавшись, мы двигаемся вновь. Долго пробираемся, старательно обходя деревню.
«Только бы не вспугнуть собак, — думает каждый из нас, — иначе беды не оберешься».
Вправо от нас на дороге неожиданно что-то зачернело.
Не сговариваясь, мы, вместо того чтобы обойти жилье, как делали это в первые дни, идем по направлению к нему.
Нас гонит голод…
Это — мельница-ветрянка, растопырившая крылья подобно летучей мыши.
— Раз мельница, значит, должна быть и мука, — говорит Петровский и подходит к двери.
Она оказывается запертой.
— Кто-нибудь, вероятно, есть на мельнице, — говорю я.
Петровский изо всей силы нажимает плечом на дверь. Она не подается. Тогда он стучит в дверь кулаками.
Ответа нет.
— Ну-ка, Петька, — предлагает он мне, — давай нажмем вдвоем, собери силенки. Ведь за стеной лежит мука, стало быть, поедим.