— Не кламьте, холеры, вы — большевики. Наверное, удрали из лагерей? — сказал мужчина с длинными усами. — Не трудитесь втирать нам очки, мы тут стреляные, — продолжал он на русском языке. — Прямо, начистоту рассказывайте, что и как: вам же лучше будет.
Это было сказано настолько убедительно, что мы сразу почувствовали нелепость дальнейшего запирательства.
Они предложили нам сбросить с себя одежду, тщательно обыскали всех, забрали наш замечательный нож. После этого, связав нам руки, разрешили сесть на пол.
Мы поспешили воспользоваться этим разрешением, ибо ноги нас уже не держали: еще секунда, и мы свалились бы на пол, как мешки.
Мы попросили у поляков хлеба. Нам не отказали, а один из них принес даже воды, это уже было актом исключительной гуманности.
— Ну, а теперь спите, — сказал длинноусый, — мы вас охранять будем.
Мы переглянулись: мелькнула надежда обмануть бдительность наших стражей, притворившись спящими. Надеялись, что они, заперев дверь, сами заснут, а тогда Петровский единым махом высадит дверь, и мы убежим в лес, такой приветливый и желанный в эти минуты.
Решили не спать.
Наш новый спутник шепотом спросил меня:
— Кто они такие? Почему тут столько вооруженных людей?
— Вероятно, лесная охрана, — ответил я.
Но из разговоров охранявших нас людей мы вскоре поняли, что арестовали нас солдаты комендантской команды из местечка Стрелково, находившегося на границе провинции Познань. Команда выполняла какие-то служебные поручения и, возвращаясь в Стрелково, заночевала в сторожке. Эта случайность оказалась для нас роковой.
Хотя мы решили не спать, но не прошло и получаса, как всех нас, измученных и утомленных, свалил крепкий сон.
Наутро стража взяла нас, что называется, в работу и стала допытывать, из какого лагеря мы бежали. Но мы, отдохнув за ночь, стали мужественнее. К нам вернулась наша бодрость, и мы решили по возможности оттянуть наше признание. Мы категорически отрицали нашу принадлежность к Красной армии.
Длинноусый поляк ядовито посмеивался: видно, для него уже наше красноармейское происхождение было вне всякого сомнения.
Поляки решили взять нас с собой в местечко Стрелково. Были приготовлены три подводы, и под охраной пяти вооруженных солдат комендантской команды мы тронулись в путь.
Стали гадать, чем нас угостят по приезде: ударами шомполов и прикладов или плетьми из телефонной проволоки?
— А может быть, в Познани, — сказал Петровский, — телефонная проволока не такая, как в Калише, не будет так больно, когда будут драть.
Я молчал.
По дороге солдаты нас не били. Это удивляло, ибо шло вразрез с тем, к чему мы так прочно привыкли. Мало того, нам на каждой остановке давали есть.
Нашему изумлению не было пределов.
— Ну, наверное, в стрелковском лагере лучше живется, чем в Калише. Видите, какие замечательные люди наши конвоиры, — сказал нам новый спутник Николай.
Наше путешествие продолжалось три дня. На четвертый день мы приехали в местечко Стрелково, оказавшееся очень небольшим, но чистеньким. В самом центре его находился лесопильный завод.
Первое впечатление от Стрелкова было выгодным. Большинство населения составляли познанцы.
Оторванные насильственно от Германии, они не могли питать вражды к нам, преследуемым польской властью.
— Неужели здесь будут хорошо кормить? — рассуждал вслух Петровский.
— Не думаю, все лагери одинаково хороши, — ответил я.
— Так-то оно так, — согласился Петровский, — ну да нечего вперед заглядывать, посмотрим, теперь уже недолго: завтра, наверно, отправят в лагерь.
Подъехали к зданию, в котором помещался комендант. Нас сразу направили в помещение с решетками в окнах…
Семь дней свободы — и вновь комендатура…
Все начинается сначала…
Комендатура Вильно, Калиша, прибавляется комендатура Стрелкова.
Последняя ли?
Решетка отрезвила нас сразу. Конец мечтам — надо приготовиться к суровой действительности. Скамеек в караулке не оказалось. Она была сильно загажена, поэтому, для того чтобы сесть на пол, нам пришлось очистить угол.
Там мы уселись под иконой «матки боски», которая крепко держала на руках ребенка.
Петровский, стараясь нас развеселить, шепчет:
— Гляньте, ребятки, на мамашу божью: очи опустила, а дите так крепко прижимает, точно боится, что большевики его реквизнут.
Конвоиры сурово на него прикрикнули.
Пришел унтер-офицер.
Не любили мы эту породу.
Новый быстро окинул нас взглядом. Знакомится…
— Вставайте, холеры!
Опять два слова, за которыми обычно следует рукоприкладство.
Мы покорно поднялись: надо было готовиться к расплате за нашу дерзкую попытку бежать из плена. Ну что ж, дышали семь дней вольным воздухом — за это стоит нести ответ перед палачами.
За офицером вошли четыре солдата, все странно похожие друг на друга. Один из вошедших был с тетрадкой в руках, а трое с плетками, точно такими же, какие были нам хорошо знакомы по Калишу.
Сердце дрогнуло. Опять начинается!
Тут же в голове мелькнула мысль: почему у них у всех одинаковые плетки? Должно быть, готовясь к войне, мудрые польские интенданты заготовили заодно и эти плетки по стандартному образцу.
Я посмотрел на Петровского. Тот глядел на унтера сверху вниз. Казалось, он очень заинтересован бородавкой на носу унтера. Николай был бледен, как полотно.
— Кто вы, — сурово спросил нас унтер, — скурве сыне?
Это словечко нам было хорошо знакомо.