Он вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.
Когда его фигура в последний раз мелькнула у двери, выходящей в коридор, двадцать пять беспомощных, изможденных болезнью людей остро почувствовали, как последняя связующая их с внешним, близким им миром нить порвалась.
За дверями пугающим призраком встало неизвестное.
Грузный топот окованных железом сапог разорвал напряженную тишину вымершего госпиталя. Человек десять легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами.
Они воровато укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб, торопясь как можно скорее уйти.
Я сброшен на пол, не будучи в состоянии без посторонней помощи подняться.
Сосед справа, странно раскачиваясь посреди койки, зажимает подушкой глаз, а из его носа торопливой струей стекает кровь, оседая коричневыми сгустками на окладистой бороде.
От слабости, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в длительный обморок.
Снова вечер. Откуда-то издали доносится колокольный звон, заглушаемый медными переливами оркестра.
В палате беспорядок, оставленный победителями. Мы лежим в тех же палатах.
Неужели ночь предстоит такая же жуткая, как день?
— Идут! — вскакивает рыжий паренек, лежащий ближе к дверям и выполняющий роль дозорного.
В сопровождении упирающейся сестры со сбитой набок косынкой и в разорванном халате в палату, гремя саблями, входят, слегка покачиваясь, два щеголеватых, свежевыбритых офицера.
— Кто здесь коммунисты?
Сестра тихо, но настойчиво отвечает, что все коммунисты вчера выписаны и отступили вместе с воинскими частями.
— Врешь… — и тут последовало длинное оскорбительное ругательство, подкрепленное ударом в плечо.
Началось поголовное избиение больных.
— Встать, скурве сыне!.. Защелю зараз, холеро!.. — прерывало стоны избиваемых и плач сестры.
Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни.
Очередь доходит до меня.
— Здыхаешь, пся крев! — произносит один из гостей, ударяя меня с силой в бок, и, на ходу задержавшись у моего ночного столика, в ящике которого сохранилось несколько советских ассигнаций, переходит к очередной жертве.
Сестра отыскивает мой пульс и сострадающе говорит;
— Он, вероятно, к ночи помрет.
Являются ли ее слова отвечающими действительности, или хочет она уберечь меня от повторных ударов — мне неизвестно.
Я снова нахожусь на грани сумеречного состояния, когда окружающее воспринимается сквозь плотную пелену тумана, застилающего сознание.
Прихожу в себя глубокой ночью. Мигает маленькая керосиновая лампочка. Чьими-то заботливыми руками (очевидно, не успевших выехать из города сестер и санитаров) я перенесен на койку. Слабость — неимоверная.
Лежу. Думаю.
Необходимо не терять ни на минуту бодрости. Кроме врагов, найдутся и друзья. Горя впереди придется хлебнуть немало. Надо как можно скорее поправляться, найти в себе силу выращивать надежду на возможность бегства при любых условиях и обстоятельствах.
Лица больных в полумраке имеют трупный оттенок; они искажены гримасой боли и не рассеянного страха. Стоны ни на минуту не затихают. На губах соседа запекшаяся кровь. Из его бороды вырваны клоки. Он беспокойно ворочается с боку на бок и, увидав, что я очнулся, заговорил хриплым голосом:
— Конец пришел, братишка. И до чего злые, стервецы, все норовят больнее ударить. С чего это? Стояли мы в ихней деревне… Люди, как люди, и бедноты много. Друг друга панами величают, а у панов этих лапти на ногах и куча голодных ребятишек. Помогали им кой в чем и лошадь подарили перед уходом — ногу забила. Уж очень они были благодарны и даже лепешек на дорогу дали, а сами сидели без хлеба. А эти вчера вон того рыжего паренька рукояткой нагана стукнули. Так до сих пор и лежит. Возились, возились сестры с ним и бросили. Не иначе — помер… А вот с тобой что сделали! Сестра им говорит, что ты помираешь, и он тебя как саданет! Ну, народ…
— Народ тут ни при чем, — откликается свистящим шепотом больной, лежащий рядом с бородатым. — Сам видал ведь, что работает и в лаптях ходит и жрать ему нечего. Народ на фронт погнали, а эта сволочь из офицеров с больными воюет. Ну, известное дело, и среди солдат много несознательных — застращали их большевиками. Но правду не утаишь: доберется она и до них…
Сухой лающий кашель прервал его речь; он в изнеможении откинулся на подушку и, полузакрыв глаза, притих.
Лежим с соседом некоторое время молча, погруженные в свои мысли.
— А ведь энтот из коммунистов, третьего дня самолично сказывал. Спустят с него поляки шкуру. Да и нас с тобой, нечего скрывать, не пожалеют, — прерывает молчание сосед.
Мне становится легче от сознания, что в нескольких шагах от меня — свой человек, единомышленник и товарищ.
Стараясь придать своему голосу больше твердости и убедительности, говорю бородачу:
— Брось разводить панику. Авось, живы останемся и с тобой в родных местах побываем.
Сосед сконфуженно умолкает. Наша беседа надолго прерывается.
Между тем рассветает. Надо подготовить себя к испытаниям, которые нам несет наступающий день. Колесо событий только начинает разворачиваться. Повторение вчерашнего неминуемо приведет к смерти, но о ней как-то меньше всего думается. Хочется жить во что бы то ни стало. Авось вывезет.
Больные обносятся кипятком и уцелевшими остатками хлеба.
Сестры, разделяющие с нами участь оставленных на милость врага, стараются вселить в нас бодрость, но это им плохо удается.